|
|
|
Драма » Примечания k "Энума Элиш" |
|
|
* На Фурмановой переулке, в доме писателей жил О.М. и Н.Я. Мандельштам.
<...> Если б не случайная милость, эта женщина очутилась бы в кабинете с фальшивыми дверями. Я представляю себе, как она стоит перед следователем и говорит «нет». В Ленинграде у них была привычка плевать в лицо своим жертвам. Это мелочь, ни в какое сравнение с настоящими пытками не идущая..." (Мандельштам Н., Воспоминания, 2. С. 395-396).
Однако 1946 годом датировано стихотворение со строками:
«Посвящение старой драмы, // От которой и пепла нет...», - возвращающее
к дате сожжения пьесы, указанной Ахматовой, т. е. к июню 1944 г., когда
по возвращении ее в Ленинград произошел разрыв с Гаршиным, который был,
по свидетельству Э.Г. Герштейн, главным прототипом лирического героя
«ташкентской» редакции.
Факт сожжения пьесы Ахматовой то ли в 1944-м, то ли в 1949 г. сомнения не вызывает. Однако в одном из частных собраний сохранился автограф «ташкентской» редакции (сообщено A.M. Луценко), ознакомиться с которым в настоящее время не представляется возможным.
Название трагедии «Энума элиш» восходит к культовой поэме или песне, основанной на вавилонском мифе о сотворении мира. «Энума элиш» означает в переводе:
«Когда вверху» - первые слова ритуальной песни, исполнявшейся во время празднования вавилонского Нового года. Из дошедших до нас семи табличек с текстом новогодней культовой поэмы (частично переведенной В. К. Шилейко) известно, что дважды во время празднования Нового года жрецы произносили «Энума элиш» как магическое заклинание.
В «Прозе о поэме» Ахматова пишет, имея в виду «Энума элиш», что в Ташкенте у «Поэмы без героя» появилась спутница, «одновременно шутовская и пророческая».
В 1964 г. Ахматова вспоминает о ташкентской редакции
пьесы: «Пьеса „Энума элиш“, состоящая из трех частей: 1) На лестнице. 2) Пролог. 3) Под лестницей. Писалась в Ташкенте после тифа (1942 г.), окончена на Пасху 1943. (Читала Козловским, Асе, Булгаковой, Раневской, А.Н. Тихонову, Адмони). Сожгла 11 июня 1944 в Фонтанном Доме. В этой пьесе был передан во всех мельчайших подробностях весь 1946 г. (Уцелела Песенка Слепого:
Не бери сама себя за руку,
Не веди сама себя за реку)» (РТ 106).
Единственное на сегодняшний день обширное воспоминание о содержании
утраченной пьесы сохранилось в книге Н.Я. Мандельштам:
"Ахматова прочла мне "Пролог" в Ташкенте летом 42 года...
<...> "Пролог" Ахматовой был в некотором роде сном во сне.
Первые слушатели сравнивали "Пролог" с Гоголем, Кафкой, Суховo-Кобылиным и еще невесть с чем. <...>
Ташкентский "Пролог" был острым и хищным, хорошо
утрамбованным целым. Ахматова перетащила на сцену лестницу балаханы,
где мы вместе с ней потом жили. Это была единственная дань сценической
площадке и формальному изобретательству. По этой шаткой лестнице
спускается героиня - ее разбудили среди ночи и она идет судиться в
ночной рубахе. Ночь в нашей жизни была отдана страху.
Часы любви и покоя прерывались ночными звонками. Второй
арест Мандельштама сочетается не со звуком, а проклятым стуком среди
ночи, совсем особым стуком, как звонки были особыми, совсем не похожими
на обыкновенные - человеческие... Напряженный слух никогда не отдыхал.
Мы ловили шум машин - проедет или остановится у дома? - шарканье шагов
по лестнице - нет ли военного каблука? - шум лифта - у меня до сих пор
болит сердце, когда слышу шипение старых лифтов, - звонки и стук... Но
ложась в постель, мы почему-то раздевались. Не пойму, как мы не
приучились спать одетыми - несравненно рациональнее. И героине
"Пролога", то есть Ахматовой, не пришлось бы идти на суд в ночной
рубашке.
Внизу на сцене стоит большой стол, покрытый казенным
сукном. За столом сидят судьи, а со всех сторон сбегаются писатели,
чтобы поддержать праведный суд. У одного из писателей в руках пакет, из
которого торчит рыбья голова, а у другого такой же пакет, но с рыбьим
хвостом. В пайковые периоды, а таких у нас было несколько, главной
литературной сенсацией служили выдачи в почти правительственных
магазинах, куда прикрепляли лучших. В Ташкент по правительственному
проводу звонил сам Жданов (!) и просил позаботиться об Ахматовой. Он,
наверное, объяснил, кто она ("наш лучший" или "наш старейший поэт"), и
в результате приличный писатель из эвакуированных спроворил ей два
пайка в двух магазинах, и жена писателя, женщина с милицейским стажем,
приносила домой выдачи и кормила Ахматову. Когда они уехали, второй
паек отсох, так как каждые три месяца требовалась новая доза хлопот и
улещиваний. Это делали все, но мы с ней не умели делать то, что все, и
однажды очень обрадовались, услыхав о том же от скромнейшей
академической дамы по фамилии Миклуха-Маклай. Она плакалась, что не
умеет делать то, что делают все, то есть получать паек бубликами,
менять их с приплатой на хлеб, лишнюю часть хлеба снова обменивать, а
на приплату выгадывать горсточку риса... У нас закружилась голова от
множества тонких операций, на которые способны все, а нам решительно не
везло, потому что я иногда промаргивала самые основные предметы обмена.
<... >
Писатели с пайковыми пакетами и рукописями мечутся по
сцене, наводя справки относительно судебного заседания. Они размахивают
свернутыми в трубки рукописями ("Не люблю свернутых рукописей. Иные из
них тяжелы и промаслены временем, как труба архангела"). Они пристают с
вопросами, где будет суд, кого собираются судить и кто назначен
общественным обвинителем. Они обращаются друг к другу и к "секретарше
нечеловеческой красоты", которая сидит на авансцене за маленьким
столиком с десятком телефонных аппаратов. Писатели демонстрируют
секретарше свою готовность идти на суд и приветствовать все несомненно
справедливые решения судей. Все распределение благ всегда происходит
через секретаршу, следовательно, она лицо важное. В ее руках -
квартиры, пайки, дачи, рыбьи хвосты и головы. "Секретарша
нечеловеческой красоты" отмахивается от пайковых писателей и на все
вопросы отвечает стандартной, но ставшей знаменитой фразой:
"Не все сразу - вас много, а я одна"... У Ахматовой был
отличный слух на бытующую на улицах и в учреждениях фразу. Она их
подхватывала и бодро употребляла: "Сейчас, сейчас, не отходя от
кассы"...
Открывается заседание. Весь смысл происходящего в том,
что героиня не понимает, в чем ее обвиняют. Судьи и писатели возмущены,
почему она отвечает невпопад. На суде встретились два мира, говорящие
как будто на одном, а на самом деле на разных языках. "Пролог" был
написан в прозе, и каждая реплика резала, как нож. Это были донельзя
отточенные и сгущенные формулы официальной литературы и идеологии. Ими
шугают героиню, когда она лепечет стихи, оборванные и жалобные строчки
о том, что в мире есть воздух и вода, земля и небо, листья и трава,
словом "блаженное где-то" из ахматовских стихов. Едва она начинает
говорить, как поднимается шум и ей объясняют, что никто не дал ей права
бормотать стихи и пора задуматься, на чью мельницу она льет воду
рифмованными строчками, а кроме того нельзя забывать, что она
подсудимая и отвечает перед народом - вот он народ с рыбьими головами и
промасленными рукописями, - за все, что проносится в ее голове... Ее
освещают прожекторами, и луч скользит по голове, перебирая волосы.
Страха героиня не испытывает. То, что она чувствует,
совсем не страх, а глубокое сознание, что человеку нет места на земле -
в мире писательской и чиновничьей нечисти. Здесь на суде человек может
только поражаться и недоумевать. Нежить не способна лишить ее жизни,
потому что суд происходит вне жизни. Она попадает в тюрьму и там
впервые чувствует себя свободной. Из камеры слышен ее голос, читающий
стихи, а по лестнице и сцене топчутся писатели и у них, как лейтмотив,
звучит жалоба: "Писатели не читают друг друга"... Они требуют
постановления, которое обяжет писателей читать все, что пишут их
собратья по перу и союзу... Голос героини крепнет. Идет своеобразный
диалог или перекличка писателей и заключенной. Смысл ее слов нечто
вроде позднее записанного: "Из-под каких развалин говорю, из-под какого
я кричу обвала?.. Я в негашеной извести живу под сводами вонючего
подвала. .. Пусть назовут беззвучною зимой, пусть вечные навек
захлопнут двери, и все-таки услышат голос мой и все-таки ему опять
поверят"...
Это не единственная тема заключенной. В ее словах тот
острый бред, который передает наши чувства тех лет. Героиня в ночной
рубашке - одна из многих женщин, просыпавшихся ночью в холодном поту и
не веривших тому, что с нами произошло. Это Ахматова, которой приснился
до ужаса реальный сон: в широком коридоре пунинской квартиры, где стоял
обеденный стол и в самом конце за занавеской - кровать (там случалось
ночевать Леве и мне с Мандельштамом), слышны солдатские шаги. Ахматова
выскакивает в коридор. Пришли за Гумилевым. Она знает, что Николай
Степанович прячется у нее в комнате - последняя дверь по коридору, если
идти от пара/, ной двери, то налево, как и другие двери. За занавеской
спит Лева. Она бросается за занавеску, выводит Леву и отдает его
солдатам:
"Вот Гумилев"... Только женщина, которую мучил такой сон,
могла написать "Пролог" (Мандельштам Н. Воспоминания, 2. С. 396-401).
В начале 1960-х годов Ахматова возобновляет работу над
трагедией "Энума элиш". В центре ее внимания прежде всего "Пролог, или
Сон во сне", - пьеса, которую пишет героиня трагедии - Икс и ее двойник
Икс2.
После поездки в Таормино, где на вечере в честь
торжественного вручения премии Ахматова читала отрывки из "Пролога",
дюссельдорфский театр предложил ей поставить пьесу. Ахматова, по
свидетельству В.Г. Адмони, проявляла интерес к предложению. В 1965 г.
Ахматова напряженно работает над трагедией. Название "Энума элиш"
остается, но все больше вытесняется названием ее главной, центральной,
части "Пролог, или Сон во сне". В 1964-1965 гг. фрагментам пьесы
несколько раз предпосылается еще одна группа стихотворных отрывков -
"Исповедь", "Большая исповедь", "Из исповеди", несколько строф
объединяются в стихотворный цикл с пометой "Исповедь". Этот цикл,
по-видимому, возник как своеобразный "пролог" к "Прологу".
М.В. Толмачев высказал предположение о возможной
зависимости заглавия "Большая исповедь" от "Большого завещания" Франсуа
Вийона.
Сюжет "Пролога", т.е. пьесы в пьесе, выстраивался
Ахматовой с использованием уже ранее написанных текстов (дополненных
или переработанных) и пополнялся новыми, в значительной мере
изменившими лирический сюжет.
На одной из страниц записной книжки - проект титульного
листа, содержащий датировку: сентябрь 1964 - сентябрь 1965.
Вторая часть заглавия - "Сон во сне" - восходит к
традициям романтической поэзии. Одноименное стихотворение Эдгара По с
тем же названием в переводе В. Брюсова:
В лоб тебя целую я,
И позволь мне, уходя,
Прошептать печаль тая:
Ты была права вполне, -
Дни мои прошли во сне!
Упованье было сном;
Все равно, во сне иль днем,
В дымном призраке иль нет,
Но оно прошло, как бред.
Все, что в мире зримо мне
Или мнится, - сон во сне.
(Цит. по кн.: П о Э. Избр. произв.: В 2 т. Т. 1. С. 42. М., 1972).
См. там же стихотворения "Сон" (С. 43), "Спящая" (С. 49).
|
|
|
|
|
|
|
