Над трагедией, сочетающей в своей структуре поэзию с прозой и оставшейся незавершенной, Ахматова работала с перерывами с 1942 по 1966 г. При ее жизни были опубликованы стихотворные фрагменты: журн. «Новый мир». 1964. № 6. С. 172; Бег времени. 1965. С. 397 - 399.
Отрывки из «Пролога» («Большая Исповедь») публиковались М.М. Кралиным в кн.: «День поэзии», М., 1979. С. 201-202; «Литературная Грузия». 1979. № 7. С. 91-92.
«Версии» реконструкции текста предложили М.М. Кралин (Искусство Ленинграда. 1989; №1. С, 12-35;
БО 2. С. 259-312) и М.В. Толмачев (Вестник русского
христианского движения. Париж; Нью-Йорк; М. 1994. № 170. С. 132-178).
Сохранились несистематизированные фрагменты черновых и беловых автографов - РНБ и РГАЛИ (РТ 103, 106,109,110, 111, 112).
В настоящем издании на основании авторизированных и неавторизированных источников текста C. А. Коваленко и Н.В. Королевой представлена еще одна версия композиции незавершенной трагедии.
Печ. по автографам и машинописным копиям РНБ и РГАЛИ.
В пометах Ахматовой, в ее записных книжках, содержатся пояснения и размышления о судьбе пьесы и о ходе работы над ней. В Ташкенте в 1942-1944 гг., после тяжелой болезни, Ахматова, по ее словам, в бреду «увидела стену и грязные пятна на ней, что-то вроде плесени. За этими пятнами открылась главная сцена пьесы: судилище, на котором автора обвиняли во всех возможных и невозможных прегрешениях. Уже после того, как пьеса, увиденная в бреду, была записана, Ахматова почувствовала, что она в ней сама себе (в который раз! - дурные предсказания всегда сбывались, как со стихами „Дай мне долгие годы недуга...“) напророчествовала беду. И в испуге сожгла пьесу. Позднее убедилась, что предвиденья послетифозного бреда из пьесы сбылись» (Иванов Вяч. Вс. Беседы с Анной Ахматовой // «Воспоминания». С. 499).
К обстоятельствам, сопутствовавшим написанию и сожжению пьесы, Ахматова возвращалась много раз. В записных книжках варьируется: «В Ташкенте (1943-44) я сочинила и написала пьесу „Энума элиш“, которая была сожжена 11 июня 1944 в Фонтанном Доме. Теперь она вздумала возвращаться ко мне» (РТ 106). Первый публикатор «Энума элиш» М. Кралин опровергает указанную дату «сожжения» рукописи. Это же косвенно подтверждено Ю. Оксманом, которому Ахматова говорила, что архив был ею уничтожен в 1949 г., после последнего ареста Л. Н. Гумилева. О том же свидетельствует и Н.Я. Мандельштам:
«Пролог»... она бросила в печь в конце сороковых годов в ночь после ареста и увода Левы. Пьеса попала в печку вместе с тетрадями, где были записаны стихи. Всю жизнь она помнила, как вторично пришли на Фурманов переулок * добирать недодобранное. Это называлось повторный обыск. Слово «повторный» вошло в наш быт - всякая кара могла повториться без всякого предупреждения: обыски, ссылки, аресты. Леве, взятому заложником за мать, пришлось бы еще труднее, если бы на столе у следователя очутилась пьеса „Пролог“ и все стихи. Прочитав эту пьесу, начальники, пожалуй, не удержались бы от искушения и схватили бы и Ахматову. Ведь это высочайшая милость, что ей разрешили гулять - на воле - да еще по улицам столичных городов. Милостью злоупотреблять, сочиняя пьески, не положено. Оказали тебе милость - сиди и молчи. Логика ясная и непререкаемая. Ахматова прекрасно понимала, что живет как помилованная: «И до самого края доведши, почему-то оставили там -
Буду я городской сумасшедшей по притихшим бродить площадям»...
______________
[1]